Я нашел щенка когда бродил
по руинам, оставшимся от железнодорожного вокзала после очередного
налета Красной авиации, даже не бродил, проходил мимо, возвращался с
"другой стороны", решил сократить путь и вдруг услышал негромкое
жалобное попискивание. На кучке битого кирпича лежала большая картонная
коробка, под ней и находился щенок. Может, кто-то таким способом пытался
уберечь его от холода. Русские пришли в Германию не одни, они притащили
с собой свою жестокую зиму. Щенок умирал, он замерзал и был, наверное,
очень голодным. Мне и самому в последнее, уже долгое, время постоянно
хотелось есть, а в руках у меня была бутылка разведённого молока, я
подобрал щенка, попытался его напоить из крышки армейского термоса. Но
сам он лакать не мог, он лишь с трудом чуть приподнимал голову, он был
слишком слаб, он умирал. Я разжал его не сопротивляющиеся челюсти и влил
немного молока ему в рот. Щенок попытался сглотнуть, но мне кажется,
вряд ли у него что получилось. Мордашка его стала трогательно чумазой.
Тогда я положил его в ту самую картонную коробку, мне не хотелось нести
его просто так на руках, он был больным и грязным, мне было жалко его,
может, даже жальче тех ещё не подобранных трупов на чёрных руинах,
погибших людей, которым я-то уж точно помочь уже не мог, а щенок дышал,
скулил и попискивал, так он просил о помощи.
Я понес его, понес коробку с еле трепыхающейся внутри маленькой
жизнью, к дяде в бункер. Где-то недалеко разрывались снаряды, и мне не
хотелось оставлять чудом уцелевшее существо под их смертоносными
брызгами. Самому мне не было страшно, мы, дети Германии зимы 44-45-го,
очень быстро успели привыкнуть к совсем близкой войне. Мы воспринимали
это как, пусть и навязанное, но должное, неизбежное, с сожалением само
собой разумеющееся. Фюрер ушел от нас, можно сказать и так, теперь уже
ясно, что и не могло получиться иначе, он ушел, но Война остается с
нами, оказывается, она была всегда, и она никогда не кончится, по
крайней мере, не в моей жизни. Это как ветер, дождь или снег - она
просто идет, и никто не в силах помешать ее поступи. Убежать, укрыться -
наверное - да, помешать - нет. Можно верить, надеяться,
разочаровываться, но не изменить. Форс-мажорное обстоятельство. Я не
боялся, честное слово, не боялся, я так и не сумел познать, что такое
страх. Этот страх. Может, мне были страшны темнота, одиночество, дикие
звери и дикие люди, но сама по себе война - это как погода, она просто
за окном, за твоим окном, совсем рядом, но ты с ней смирился (возможно
ль иначе?) и сидишь у камина, костра, или железной бочки с чадящими
промасленными тряпками, пережидаешь и, в то же время, знаешь, что это
навсегда. Пусть и с какими-то переменами, но навсегда. По крайней мере,
для тебя - навсегда.
Смиренье завещал нам Господь, правда, Он не завещал нам смерть друг
от друга. Солдаты не были кровожадными чудовищами, ни германские, ни
даже русские. Солдат (неважно, в какой форме) на одной из улиц разливал
щедрым половником по убогим грязным мискам любопытным детям, некрасивым
женщинам и изможденным старикам отвратительную похлебку, которая в их
дрожащих, ничего не чувствующих, кроме этого тепла руках превращалась в
божественный нектар. Так еще не унижалось, не растаптывалось достоинство
целого народа. Рабы могут оставаться гордыми и в цепях, и под плетьми; а
заблудившиеся и потерявшиеся в своих высоких надеждах люди обречены на
бесславную низость. Горы начинаются с подножий и часто заканчиваются не
вершинами, а пропастями. Фюрер создал Великую Идею, которая оказалась
всего лишь неосуществимой мечтой; он воздвиг огромный монумент нации на
глиняном пьедестале; он дал народу свободу от старых оков, но, по
существу, выковал новые; он вернул гордость и уверенность в себе, но в
итоге была прервана История и потеряна честь. Третий Рейх изначально был
мифом, только не все знали об этом, а кто-то просто не хотел верить
сам, и, наверное, кто-то обманывал других.
Дядя Гессель, например, даже не догадывался о том, насколько он стал
близок к поражению, когда нацепил на ремень серебряную пряжку с девизом
"Бог с нами, Бог в нас". Кто слишком много и слишком громко говорит о
Боге, сам постепенно перестает верить в Него, Мантры и молитвы искренни,
когда беззвучны, голос души, обращенный к Всевышнему, не обязателен для
ушей окружающих. Не стоит сокровенное выносить на пряжки и пуговицы,
тем паче - на дуло автомата, острие меча. Все крестовые походы приносили
в мир больше зла, чем добра… Господь не завещал нам смерть друг от
друга.
Я нес коробку с щенком, прижав ее к груди, и осторожно переступал
через заснеженные, смерзшиеся обломки. Маленький пророк со слабой
свечкой жизни, бредущий в перепаханной пустыне обрушившегося мира. Я не
видел Земли в клочьях ее разодранной плоти, я не видел Солнца в плотных
клубах серых туч и сизого дыма...
Сильные руки полицейского подхватили меня вместе с моей коробкой и
перенесли в черный пыльный "Мерседес". Герр Каусман, дядин партийный
соратник, вез меня домой. Мой дом - теперь дядин бункер. К смене домов
мы, дети Германии зимы 44-45-го, тоже привыкли. Герр Каусман улыбался в
свои эйнштейновские усы и курил французскую папироску. Вот он-то как раз
знал, что война закончилась, и ему было все равно, для кого она
закончилась. Герр Каусман умел наслаждаться жизнью, или каждой минутой,
что от этой жизни осталось. Он ободрил меня (ну, попытался) и даже
погладил щенка, не снимая перчатку. Молодой водитель был бледен, как
пуговица на его пилотке, и очень пугался постоянно сыплющихся на дорогу
исторических обломков старинных зданий. Герр Каусман все пытался
заговорить со мной, перегнувшись через спинку переднего сиденья, но вот
щенок, мне кажется, он стал приходить в себя, оживать и даже поднял
голову, его глупые и доверчивые глаза искали сочувствия в моем лице, ему
мое внимание, хотя бы просто внимание, было нужнее, чем герр Каусману.
Стекло в дверце слева от меня разлетелось от удара кирпичного
осколка, крошками, мутными и колючими, осыпав сиденье. Герр Каусман
выругался по-кантовски талантливо и беззлобно, не убирая с липа свою
добродушную улыбку, и вдогонку прокричал что-то водителю на певучем
итальянском наречии. Грохот пушек откуда-то сверху - это, всего лишь,
как раскаты грома, если не слишком тщательно вдумываться в суть
происходящего. Но мне было холодно, холодно не от неожиданного снега, не
от северо-восточного нервного ветра, мне было холодно в этом запыленном
снаружи и изнутри автомобиле от добродушной, но ненастоящей улыбки герр
Каусмана, от бледного лица перепуганного водителя и от того, что мой
щенок дрожал. Я больше не ощущал себя немцем, чистым и закрытым арийцем,
я был готов пойти к тому бодрому солдату (неважно, в какой он форме),
хотя бы просто подержать в
своих обветренных покрасневших руках его божественную похлебку. Но
еще сильнее я осознал ответственность: на моих коленях лежала коробка, в
которой шевелился и вздрагивал щенок, чья жизнь, как мне казалось,
зависела от меня.
Верхняя часть бункера была разрушена, мы подкатили к рваной дыре,
которую нужно было бы теперь называть входом. У входа стоял дядя
Гессель. Один. Он прищурился, как-то отрешенно махнул рукой герр
Каусману и стряхнул несуществующую пыль с заплетенного серебристого
погона на своем черном мундире. Он вздохнул, бросил взгляд в сторону
объятого пламенем Восточного города:
- Ганс...
- Дядя, я спас его, - я протянул к нему свою коробку.
Дядя взял ее одной рукой за угол и медленно опустил на снег рядом с
собой.
- Величайшее заблуждение в мире - это утверждение о существовании
самостоятельных полутонов, само по себе слово лживо, а мир, как ни
крути, все же черно-белый. Нельзя быть немножко беременной или не совсем
мертвым. Так называемые тона отражают лишь глубину того или иного
цвета, но не изменяют их сущности.
Мне было непонятно, к чему это. А, дядя часто говорил непонятно и он
продолжал:
- Любая война кончается только с гибелью последнего бойца. Не
раньше. Нет пленных, нет проигравших, пока враг живой - война идет, и
пусть без пулемётных очередей, без танков и самолётов, война идет. У
войны своя жизнь, и мы не в силах прервать её, это она, война, отнимает
наши жизни. Бог дал человеку огонь, для тепла и пропитания, а человечек
на радостях устроил пожар. Все мы, порой, держим в руках то, с чем не
можем справиться.
Теперь стало понятней, и всё же, дядя казался безумным.
- Дядя Гессель?
- Мы в ответе за тех, кого приручили, это верно, - ответил он. - Но
кто в ответе за нас? Ведь даже умирать нужно научиться.
Дядя достал из кобуры "Вальтер" и выстрелил в щенка. Щенок смешно
сучил лапками, из его головы совсем не смешно вытекала кровь.
- Научиться умирать самому, и просто смерти научиться. Твою маму,
Ганс, расстреляли коммунисты. Надругались и расстреляли. Ты знаешь, я
подарю тебе значок.
Он вытащил из кармана две спаянные блестящие молнии "ss" и приколол
на куртку у меня на груди. А кобуру дядя отчего-то носил на ремне не
сбоку, а сзади, как русские. Только мне не хотелось уже называть его
дядей.
Эпилог вместо пропущенного эпиграфа:
Это тот случай, когда спаситель приводит нечаянно к гибели...
Источник: http://postpiero.narod.ru/schenok.html |
