Трудная дорога на кладбище. Оно, наверное, так и должно быть. «Игольное ушко». Километра три — вверх, в гору по разжиженной слякотной глиной дороге. Гроб на руках, плач, неистовый рёв, при каждой вынужденной (тяжело, ведь, для четверых несущих) остановке, сочувствие пополам с любопытством с обочин. Парни с белыми платками на левых руках переводят дух. Ещё двое, впереди, не решаются опустить крышку гроба в утреннюю раздожденную грязь. Под ноги падает хлеб из разорвавшегося случайно пакета. Проклятое небо! Ежеминутно жаркое солнце сменяется промозглым дождём. Сверху пот, снизу грязь и сырость.
Процессия двигается быстро, как только может. По голень в грязи, я не вижу своих кроссовок в чавкающей жиже, поскальзываюсь, припадаю на колено… Теряю из вида жену, меня обгоняют ряды за рядами, я тороплюсь нагнать. Трудно, скользко… Но мы идём к Богу, почему-то я верю в это. Я — коммунист, атеист… во что мне ещё верить теперь?
Храм на холме
Гроб мы вносили не через ворота, через пролом в стене. Так надо. Я едва не спотыкаюсь о небольшой крест у ограды с наружной стороны. Потом спросил у своих:
— Это могила?
— Нет. Она погибла там. Патик Анна, молодая женщина.
— Как погибла?
— Возвращались с кладбища, неудачно спрыгнула со стены. Упала, ударилась головой о камень…
Иногда мне кажется, что люди ставят кресты, чтобы не видеть за ними, спрятать… не пугаться крови.
Нет ничего страшнее развёрстанной могилы. Будто сам рот преисподней всасывает тебя. Когда стоишь рядом, так и хочется упасть туда. Словно домой возвращаешься. Не в «сладкий, радостный», а в обязательный, вынужденный дом, как блудный сын. Ну, типа, из праха в прах. Тебе как-то странно, что это не твоя яма. Но ты видишь в ней отражение своего будущего. Неминуемого. И ноги скользят на мокрой глине, и хочется ухватиться за рядом стоящих. Кричишь: «Держите, держите», а в глазах: «Прыгну, прыгну!». Потому, что…
Сейчас уже не прибивают крышку гвоздями. По-европейски, садистски, ввинчивают. До треска, до хруста — зачем-то. Как-будто покойник в самый неподходящий момент вскочит и убежит (наверное, я хотел бы этого, если было бы такое возможно). Просто, дай жизни им, Боже! Слова мои несовершенны.
Уже и трава зелёная здесь. Священника нет — оно и понятно. И всё какие-то серые развалины вокруг. Взрыв Горя, когда дрожали верёвки в руках у парней под тяжестью гроба, пошатывающегося между этим миром и тем. Глухой, словно стук чужого сердца, звук падающих комьев на белый атлас, прощальные горсти земли…
Уводил жену. У них не смотрят на работу лопат. Жена падала в моих руках, приседали через каждые пять метров. Славик, здоровенный мужик с бандитской рожей (прости меня, Славик) сдержанно плакал и помогал мне, смешно изогнувшись над двумя чёрными тщедушными фигурами, над нами.
Когда зарывают могилу, остаётся пустота. Ну, понимаете? То есть — совсем пустота.
